На память

CWS / О нас / Альманах / Весеннее обострение 2019 / На память

Марина Львовна сидела всегда в дальнем углу комнаты и тихонько перебирала фотографии, сложенные на коленях аккуратной стопочкой, глянцевито сверкавшие, будто вчера отпечатанные.

Тем, кто не был с нею знаком, казалось, что она нарочно сторонится остальных – настолько уж на них не похожа. Одевалась Марина Львовна ярко и с лоском. Белоснежные, до пояса волосы каждое утро старательно закручивала в изящные причёски. В чертах её хранилось воспоминание о былой красоте – такой всеобъемлющей, что лицо её каждому казалось знакомым, будто вмещало в себя красоту всех женщин мира.

От остальных – морщинистых, сереньких, закутанных в кофты неописуемого, бабушкиного цвета, такого же состарившегося и беспомощного, как они сами – Марину Львовну отделяла бесконечность, и неуместным казалось самое её присутствие здесь. Или, скорее, неуместными смотрелись с нею рядом эти скорбные старухи.

Новенькие почти всегда подсаживались к Марине Львовне, разглядывали её фотографии, не чувствуя на себе водянистых старушечьих взглядов. Задавали вопросы: «А это муж ваш? А это детки? Внуки? Родители?» Фотографии в руках Марины Львовны пестрели лицами – безупречными, точёными, будто вырезанными из журналов, и на каждом снимке непременно появлялась она сама: молодая, сияющая, невозможно красивая, настолько, что даже неловко было от присутствия её рядом, такой иссушенной, источенной годами.

На снимках Марина Львовна тоже казалась страшно знакомой, и в груди замирало, как при встрече с некогда близким, сто лет не виденным другом. Она отвечала, тыкая в фотографии узловатым старушечьим пальцем: «Это Юрий, муж. Вот Вова, Миша, Серёжа, мальчишки наши. Таня, сестра. А это родители, а вот Саша, муж, вот Мила, Сеня, Наташа, мы тут все вместе на ёлке. Вот с бабушкой и дедушкой пикник. Вот Кира, Елена…» Имена и лица скоро смешивались в голове, оставались одни улыбки, которых было на этих снимках немыслимое количество – будто больше, чем нужно, больше, чем должно быть на фотографиях даже самого счастливого в мире семейства. В конец запутавшись, собеседник спрашивал: «А это вот который ваш муж? А это Миша или Наташа? Сколько ж у вас, миленькая, было детей?» И Марина Львовна, отшатнувшись, смотрела некоторое время в пустоту, в стенку, вдоль которой сидели рядком старушки с прозрачными взглядами, и на лице её выражалось недоумение – не меньшее, чем у спросившего. Но почти сразу она вскидывала голову, окатывала собеседника ледяным презрением: не ваше, мол, собачье дело. Собирала фотографии в крепкую стопку, и, сжимая её дрожащими пальцами, отсаживалась подальше.

По воскресеньям к ней не приезжали. Она и не ждала. Сидела, как и все, в общей комнате, перебирала свои снимки. Седенькие старушки в старушечьих кофтах одна за другой тянулись во двор гулять со стареющими уже детьми, со взрослеющими внуками, и возвращались другие, какие-то посвежевшие и румяные, и, бывало, подсаживались к ней, если не было никого другого, чтобы рассказать про своих. Марина Львовна стойко сносила это испытание. Она вообще была тихой – никогда ни с кем не заговаривала первой, кроме единственного дня в году.

Восьмого марта она говорила с каждым, кто готов был слушать: «Муж мой, он на праздник всегда присылал во-о-от такую охапку роз», – и тыкала пальцем в снимок, на котором лицо её почти терялось за огромным букетом. «А в этом году не прислал… И не звонил, не приходил. Я волнуюсь, вдруг случилось что? Всё-таки не мальчик уже». Она сжимала фотографию в непослушных пальцах, так крепко, что на глянцевитой поверхности её оставались заломы.

Букет появлялся ближе к вечеру. Курьер, утомлённый женским праздником, оставлял его у дежурной сестры вместе с рекламной брошюрой, на обложке которой помещался тот cамый снимок: цветы, Марина Львовна, её возмутительно красивый муж. Брошюру откладывали в сторону, а на крошечной открытке, привязанной к букету, писали: «Марине в день весны. Твой любящий супруг».

– Имя писать нельзя, – объясняла дежурная сестра очередной стажёрке. – У неё сегодня Юра, завтра Аркадий, послезавтра Феоктист. Не угадаешь – такой концерт устроит, мама не горюй.

Стажёрка смотрела то на брошюру, то на Марину Львовну, произносила с сомнением:

– Так это она что ли?

Дежурная сестра не вполне искренне вздыхала и доставала из ящика увесистую папку: листовки и вырезки с рекламой кухонь, салонов красоты, доставки пиццы. Марина Львовна была в своём роде знаменитостью.

– Она, конечно, кто ж ещё. Её в молодости столько снимали, ух. И для рекламы, и для стоков, и бог знает ещё чего. До сих пор вон печатают. В магазин за хлебушком выйди – и там на вывеске она.

Стажёрка перебирала листовки, качая головой:

– Нет, я бы точно кукушкой двинулась, на каждом заборе свою рожу видеть.

Сестра пожимала плечами, смотрела выразительно:

– А кто б не двинулся?

И стажёрка соображала:

– Так цветы не муж что ли прислал?

– Муж, – усмехалась сестра. – Объелся груш.

Умелым движеньем она распахивала личное дело: «Девятова, Марина Львовна. Пол женский. Не замужем, детей нет».