Мы уже поняли, что в шедевр non-fiction может превратиться любое историческое событие и любой «герой». Однако и наиболее «камерные» предметы, эго-документы (то есть «личные» тексты, запечатлевшие личность человека), несут в себе богатый потенциал для высокой литературы.
Эти тексты – дневники, письма, автобиографии, семейные истории – в разные эпохи функционируют в разных статусах. Мы уже поняли, что в шедевр non-fiction может превратиться любое историческое событие и любой «герой». Однако и наиболее «камерные» предметы, эго-документы (то есть «личные» тексты, запечатлевшие личность человека), несут в себе богатый потенциал для высокой литературы. Эти тексты – дневники, письма, автобиографии, семейные истории – в разные эпохи функционируют в разных статусах.
Начиная с 1950-х гг., когда нидерландский историк Жак Прессер ввел сам термин «эго-документ», они стали предметом интереса антропологов и целого ряда других ученых. Для современных авторов нон-фикшн такого рода документы – бесценный клад (золотоносный «Клондайк», по выражению Екатерины Ляминой). Однако уникальным их делает возможность в разные эпохи менять свое «агрегатное состояние» от исторического документа к культурному и литературному факту – CWS предлагает проследить эти «фазовые переходы» на примере главных жанров эго-документов.
Письма как рукописные текстовые сообщения использовались еще в древней Индии, Египте и Шумерском царстве. Их практическая, то есть информативная, функция никуда не уходила на протяжении веков и позволяет исследователям Нового и Новейшего времени (более ранние письма доступны гораздо реже) обращаться к ним как к непосредственным историческим источникам.
Однако письмо, в сильной степени запечатлевающее личность автора (а иногда и адресата), оказывается и важным культурным свидетельством. По мере усложнения функций эпистолярного жанра (от «практической» информации к обмену «идеями» в широком смысле) письма становятся фиксаторами культурных процессов, увиденных через призму индивидуального восприятия. Так, уже знаменитая переписка Лейбница и леди Мэшем, отстаивающей взгляды своего друга Джона Локка, исключительно полезна для понимания философских и мировоззренческих установок людей начала XVIII в.
Традиция такого интеллектуального диалога, когда совместными усилиями осуществляется рефлексия над происходящей историей, сохранялась и много позже. Летом 1920 г. поэт Вяч. Иванов и историк М. Гершензон жили в одной комнате в «здравнице для работников науки и литературы» и начали полушутливую письменную переписку, которая быстро перешла в философский диспут, затрагивающий самые разные исторические, культурные и «общечеловеческие» проблемы начала XX в. (ср. уже начало:
«Знаю, дорогой друг мой и сосед по углу нашей общей комнаты, что вы усомнились в личном бессмертии и в личном Боге»). Вскоре письма были опубликованы под названием «Переписка из двух углов» и стали важным культурным фактом.
Наконец, как и любой письменный текст, эпистолярий таит в себе стремление к «высокой литературе». Еще в античной литературе он стал важным риторическим жанром, и многие века по письмам Цицерона школьники учились латинской риторике. В Новое время был открыт художественный потенциал переписки – пионером выступил французский писатель Габриэль-Жозеф Гийераг, опубликовавший роман-мистификацию
«Португальские письма» (1669) с «письмами» соблазненной португальской монахини к французскому офицеру. Жанр оказался чрезвычайно плодотворным – например, в этой форме написаны главные бестселлеры XVIII в.: «Юлия, или Новая Элоиза» (1760) Руссо и «Страдания юного Вертера» (1779) Гете, первый роман Достоевского «Бедные люди» (1845), «Zoo, или Письма не о любви» (1922) В. Шкловского и многие другие классические тексты. В нон-фикшн романах XXI в. эти «эго-документы» также крайне востребованы. Важным элементом художественной конструкции здесь становятся как реальные, так и вымышленные письма (как в эпистолярном романе Михаила Шишкина «Письмовник» (2010), построенном как «рассинхронизированная» переписка русского солдата, участвующего в подавлении «Боксерского восстания» в Китае в 1900 г., и его возлюбленной). Наконец, новое дыхание жанру дало появление Интернета – а вслед за ним и «электронной» версии эпистолярного романа (как в «Сердце Вольтера» (2005) Луиса Лопеса Ньевеса, писателя из Пуэрто-Рико).
Личные дневники как хроникальное описание повседневных событий и форма саморефлексии возникают еще в традиционных культурах Восточной Азии и Среднего Востока, а в Европе, как считается, начинаются со сборника записей «К самому себе» (II в. н.э.) римского императора Марка Аврелия. Начиная с Возрождения, дневники знатных лиц начинают приобретать все более личный и камерный характер, а в эпоху сентиментализма и романтизма становятся ведущим «эго-документом».
Изначально дневники не предназначались для чтения другими людьми, хотя через столетия становились, наряду с письмами, важным источником для историков. Но в XIX в. закрепляется практика посмертной публикации значимых дневников, а многие авторы начинают уже осознанно готовить свои тексты к «чужому взгляду». Неслучайно Достоевский называет рубрику, а затем отдельный журнал, «Дневник писателя» (в который вошли тексты самого разного жанра, включая художественные), намеренно делая личные размышления публицистическим высказыванием. Широко известны сочетающие глубоко личные размышления с философскими обобщениями многотомные дневники М.М. Пришвина, которые он вел почти полстолетия (с 1905 г. до самой смерти в 1954 г.), вместе с женой спасал во время пожаров и эвакуации и мог только мечтать сделать открытым фактом русской культуры. Наконец, в наши дни работа сразу многих гуманитарных проектов направлена на публикацию (и тем самым актуальное осмысление) личных дневников прежних эпох. В России этот труд взял на себя проект «Прожито», который был открыт командой волонтеров под руководством М. Мельниченко в апреле 2015 г. и за это время оцифровал колоссальное количество русскоязычных дневников преимущественно XX в. (но с диапазоном от конца XVIII в. до 2000-х), авторами которых являются как исторические личности, так и неизвестные люди.
При этом уже несколько веков дневники с легкостью меняют свое «агрегатное состояние» на художественное. Особенную популярность эта форма приобрела в конце XIX и в XX вв.: дневниковые записи составляют костяк знаменитых романов «Дракула» (1897) Брэма Стокера, «Тошнота» (1938) Сартра, «Цветы для Элджернона» (1966) Дэниела Киза. Интимное повествование от первого лица позволяло по-новому высветить соотношение личности и окружающего ее мира, что в том числе сделало дневниковый жанр богатым материалом и для антиутопий («Мы» (1920) Замятина, «1984» (1948) Оруэлла). В цифровую эпоху жанр не только не умер, но продолжает плодотворно существовать и в старых (бумажных), и в новых камерных и «публицистических» формах, включая «дневниковые» записи в личных блогах.
Семейная хроника – один из наиболее архаичных жанров, поскольку «родовая» самоидентификация с древнейших времен определяла статус человека в обществе. От многих знатных и знаменитых людей сохранилось их генеалогическое древо – крупнейшее из известных (2 миллиона человек!) принадлежит китайскому философу Конфуцию (551-479 гг. до н.э) и доходит до императора Тана (1675-1646 гг. до н.э.), основателя династии Шан. В наши дни реконструкция собственной родословной для многих людей вышла далеко за пределы рядового «хобби».
В случае таких известных людей, как Конфуций, генеалогическое древо оказывается предметом интереса многих последующих поколений (неслучайно выходят все более новые «версии» конфуцианского древа). Истории семей как бы входят в «ауру» своего знаменитого родственника и становятся не интимным, но культурным фактом. Например, многие квартиры писателей, музыкантов, художников приобретают статус
«мемориальных» вместе с сохраненной здесь историей конкретной семьи. Так, уже с конца 1990-х гг. ведется «борьба» за известную квартиру Бродского – те самые ленинградские «полторы комнаты» в коммуналке в доме Мурузи (Литейный проспект, 24), что описаны нобелевским лауреатом в одноименном эссе. Фонд создания музея Иосифа Бродского уже выкупил часть коммунальных комнат и даже организовал в них на один день (24 мая 2015 г.) выставку экспонатов, но пока присвоить квартире статус мемориальной – и тем самым превратить историю конкретной семьи в культурный факт – не позволяет несогласие оставшихся жильцов.
Наконец, истории семей становились предметом многочисленных античных мифов, а затем и средневековых «семейных саг» (например, в «Сагах об Исландцах» (ок. XIII в.), памятнике исландской литературы). В XIX-XX вв. этот жанр получил второе дыхание и стал основой «новейшего» эпоса – многотомные «Ругон-Макары» (1871-1893; ср. подзаголовок – «Естественная и социальная история одной семьи в эпоху Второй империи») Эмиля Золя, «Будденброки» (1900; также с подзаголовком – «История гибели одного семейства») Томаса Манна и другие объемные произведения описывают историю семейства или нескольких семей на протяжении десятилетий и даже веков. Зачастую авторы (как и в случае Манна) перерабатывают собственную семейную историю и на ее основе создают новый литературный миф. Так другой нобелевский лауреат, Уильям Фолкнер, в своей гигантской «семейной хронике», из которой наиболее известен роман
«Шум и ярость» (1929), нарисовал эпическую картину угасания нескольких родов американского Юга (Сарторисов, де Спейнов, Компсонов, Сноупсов). Вымышленное Фолкнером пространство – Йокнапатофа – и населяющие его семьи вбирают в себя всю историю США от первых поселенцев до середины XX в., причем поворотной точкой оказывается Гражданская война, непосредственно ударившая в том числе и по аристократическому семейству Фолкнеров.
Таким образом, любой эго-документ – будь то бытовое письмо или воспоминания о семье – содержит в себе потенциал «высокой» литературы. Творческая воля может сделать историю конкретного человека «всеобщей», одновременно фактографичной и обобщающей – ведь, по формуле Марины Степновой, «в точке соприкосновения воображения и реальных фактов и начинается настоящая литература». В том числе и литература non-fiction.
К сожалению, сейчас этот тариф купить нельзя
